Проза глубокого дыхания

08.06.2022 в Новости Оставить комментарий

Памяти Петра Краснова (1950–2022)

Горько осознавать, что земной путь Петра Николаевича Краснова,
прекрасного русского прозаика,
завершился так рано, в момент таких потрясений и испытаний, когда чистое,
светлое русское слово становится важнее всего,
когда оно востребуется как хлеб насущный, как живая вода.
Осталось то, что он написал, остались воспоминания,
которым подойдёт свой черёд, и остался урок судьбы.

Судьба писателя в России – всегда урок его современникам:
нравственная основа созданных произведений проходит испытание реальностью
собственной жизни автора, поверяется событиями,
фактами биографии, итогом жизненного пути, и всё обретает истинное значение.

Пётр Краснов родился в Оренбуржье и после окончания школы
и сельскохозяйственного института работал на родной земле агрономом.
Его чуткость к природной естественной жизни, умение слышать тайные её токи,
ответствовать ей движением души – оттуда, от крестьянской науки бытия,
вечной заботы живого о живом, и ощущение любого природного разлада
как своего собственного:

«Не задалась весна, будто по какой-то кривой обошла, объехала эти места.
Уже и сроки её на исход шли, весны апрельской, больше всего когда-то Василию желанной,
ещё с парнишек; но ни тепла того,
леденистого ещё, хрупающего утренней лёгкой изморозью,
непередаваемо свежего в робости первой, ребячьей своей, ни света её особенного,
в красноталах играющего, высветляющего всё в тебе, все надежды,
позаброшенные за давностью и тягостью лет, – ничего этого толком не означилось
почти или было частью упущено,
может, им за суетою, за делами, которые наваливает на хозяина сельского
подворья всякое межсезонье…» («Пой, скворушка, пой»).

В первой книге рассказов, «Сашкино поле», это умение видеть и живописать
словом тончайшие краски природы уже проявилось в полной мере,
уже сложилась манера письма, которая была замечена и отмечена в 1979 году первой
премией Всесоюзного литературного конкурса им. М. Горького на лучшую книгу молодого автора:

«Допахивали зябку. Над вконец опустевшими полями всё медленнее и неохотнее разгорались
студёные зори, уступая затем место невнятным и гулким осенним дням.
Молчаливо и торжественно высились по дорогам стога, устилая далеко
вокруг себя землю светлой,
не потерявшей ещё блеска соломой, и от неё исходил, приманивая стаи перелётных птиц,
сытный и тёплый запах хлеба и пыли. По пашне тонко, к непогоде,
стлался низом синий дымок от подожжённых копёшек, пластался недвижимо,
и эта его тонкость и очерченность ещё явственнее подчёркивали прозрачность
посвежевшего воздуха, зрелую и ясную простоту окружающего: омёты, дорога,
купоросная зелень озимых, отчётливая зазубрина берёзового
колка на неярком вечереющем небе…» («Сашкино поле»).

Писатель-деревенщик, Пётр Краснов принадлежал к младшему поколению
этого мощного движения русской литературы ХХ века. Жизнь сосредоточилась в городах,
но ведь дело тут не в том, чтобы писать именно о деревне, – младодеревенщики возвращают
выломанную из естественного лада человеческую жизнь под строгую материнскую защиту природы, родной земли.
Не случайно герой заглавного рассказа первой книги, Сашка, говорит:

«…Тут ведь понять надо… У человека, знаешь, кроме среднего да высшего – своё должно быть
образование… человеческое, понимаешь? Живое, земляное – чтоб он шёл по земле и всё про неё знал,
как про себя… <…> Я ведь что тебе сказать хочу: земля – она такая,
что отдай ей душу – и она тебе всё до кровиночки, до чистика последнего отдаст…
Это, по моему разумению, и есть самое наивысшее образование – чтоб человек землю понимал.
Ну, а потом уж остальное…» («Сашкино поле»).

А если есть это «земляное» образование, то и душа растения, и душа зверя откроются с отчётливой ясностью.
Так, в повести «Новомир» понимают друг друга непутёвый Ерёма и его пёс Юрок:

«Привезённый лет семь ли, восемь назад сюда городскими внуками уже-таки большеньким,
вьюношей хватким, Юрок имел двор прописки,
деда с бабкой за хозяев и пусть довольно случайный по их небрежности
и по его провинностям всяким нередким, но всё-таки харч, нет-нет да и перепадало.
В еде, однако, прожорливый до невероятия и неразборчивый,
постоянно шакалил он по чужим задворкам и помойкам, не считал за грех, говорят, и курчонка-простодыру придушить, когда никто не видит, или стянуть и растребушить
бязевый с творогом мешочек,
какой обыкновенно подвешивают хозяйки на гвоздик у заднего крыльца,
чтобы дать сыворотке стечь,
да и мало ль какой фарт выпадет. Угрызений совести он никаких, конечно,
и никогда не испытывал, точь-в-точь как хозяин его, в стариковский возраст вошедший Ерёмин,
которого и в глаза уж по прозвищу звали,
Ерёмой, хотя каким-то воспитателем детдомовским – «в дурака-мать его!» – наречён был ни много ни мало Новомиром… Лишь при получении паспорта, где-то в начале шестидесятых, переменил имя, Николаем записался от стыда подальше;
а наколка на разлапистой, раздавленной прошлыми всякими трудами
пятерне так и осталась,
вместе с расплывшимся таким же якорьком. На выпивку Ерёма всегда готов был
тоже если не украсть, так уворовать, не брезговал ничем и на всё смотрел, как и Юрок,
ясными и понимающими всю эту мировую мутотень глазами…»

И на просвет видна крестьянскому взгляду душа человеческая, прямая ли,
лукавая, осёдлая или бродячая:

«Нет, красив бывает всё же человек, когда вот так свободен он в каждом движенье,
волен средь набравшего силу лета, когда ни оглядываться ни на кого не надо, ни притворяться – на тропке средь вётел тенистых, росою проблескивающих трав, у ласковой воды…
Мы встретились взглядами. Ещё секунду-другую в его ночных, по-женски влажных глазах
держалась эта рассеянность воли вольной,
бездумность её благая – и тут же мысль в них мелькнула, цепкость, и уже он говорил, подходя,
с этим их акцентом, всем знакомым:

– Слушай, крючка нет. Оторвался. Дай, а? <…>

И странно, в этом тоже была свобода – она, которой так не хватает иногда нам, оседлым…» («Рубаха»).

Эта ранняя душевная и духовная зрелость, чистота и ясность не замутнённого страстями пристального взгляда,
нравственная строгость раскрылись в русской прозаической традиции в полной мере – и подарили нам,
читателям, произведения, не только сюжетным складом, но и самой словесной тканью сшивающие
нас с традиционной русской жизнью, восстанавливающие глубокое – как на краю хлебного поля – дыхание…

И разве случайно решился Пётр Николаевич написать удивительную повесть
от женского лица – «Звезда моя, вечерница», где героиня:

«В сомненье и тоске, перекрестившись, ищет в безответной сутеми неба звезду свою,
вечерницу – чтоб хоть за что-то зацепиться взглядом, удержаться в разуме и смысле всего.
Над тёмными крышами, их скворечнями
и мёртво разрогатившимися антеннами ищет, средь изреженных и тусклых первых звёзд,
ни высоты не оказывающих, на дали; и в чёрном, почти непроглядном кружеве листвы тополиной,
с краю, ловит длинную, остро пронзающую поздние сумерки земли искру её.
Подаётся в бок в окошке,
еле уже держится на постели на девичьей своей – и вот она, вечерница…
Глядит, и тоска эта, оскорблённость во что-то иное в ней перерастать начинает,
ещё ей самой не совсем внятное,
но какое сильней всех страхов её и сомнений, сердце подымает… в надежду? <…> И чем дольше глядит на неё, тем, кажется, ярче разгорается, распускается она,
сама собою, светом своим полнясь – и переполняясь, изливаясь на всё…
Грязный и жестокий мир лежит под нею,
человеческий, и сама она мертва там, в своей недоступной дали,
и бесплодна – но свет в ней отражённый Божий.
Сомненья, страхи – они не уйдут, нет, им быть и быть; но есть свет,
ищущий нас, только свет…»

И, наверное, только таким глубоким чистым взглядом, ищущим свет, можно было вглядеться в русскую
трагедию 1990-х и написать трудный роман «Заполье» – трудный потому, что история национального предательства
прослеживается Красновым отчётливо и беспощадно: в долгих диалогах, муках выбора, неодолимой воле событий,
судьбах героев. Роман писался четверть века, к тому времени массовый читатель был уже избалован филологически изысканным,
но почти невесомым по смыслу чтивом, и книга пока так и осталась недопрочтённой, недопонятой.
Впрочем, всему своё время – нам ещё предстоит извлечь уроки из этого исторического сюжета.

Если говорить о писательской судьбе Петра Краснова – по большому счёту она оказалась счастливой:
увидели свет его прекрасные книги, их прочли не только русские, но и западноевропейские читатели,
он перевёл на родной язык современных прозаиков многонациональной России,
получил признание на уровне ЮНЕСКО. Большая работа во умножение славы литературного Оренбуржья,
весь труд, основанием которого была крестьянская культура, «земляная наука»,
взрастили талант и раскрыли в нём лучшие национальные качества – пристальное,
зоркое внимание к жизни, умение видеть Божий свет в любом его преломлении, любовь к людям и понимание их,
нравственную чистоту и глубокую, прозрачную простоту русской жизни.

Яркое созвездие литературного Оренбуржья приросло ещё одним именем, и сколь ни горька утрата,
мы понимаем: книги Петра Николаевича Краснова остались беседовать с нами о нашей жизни.