Вполне серьёзно о смешном… (новая книга Павла Рыкова)

Вышла в свет новая книга Павла Рыкова «Скоморошины».

Помимо сатирических произведений русского фольклора в неё вошла поэма «Отчаянные острова». Вот, что пишет о ней поэт, литературный критик из Украины Светлана Скорик:

 

НЕВИДИМЫЙ КОРАБЛИК:

о поэме Павла Рыкова «Отчаянные острова»

 «Что это было, скажи, – Наважденье?» Отчаливает «ночью безлунной» кораблик по Москва-реке. «Отчаливает незримо», «не замечаемый целой страной», а набились в него все – от кочегаров, грузчиков, потаскух, ребят, погибших в Афгане, и стрельцов царевны Софьи, повешенных Петром I, до спецпассажира из Кремля и чекиста с Лубянки в высоких чинах. Живые с мёртвыми, наши современники с давно ушедшими в небытие прапрадедами. И при чём здесь Москва-река, куда по ней может плыть пароходик, к каким таким Отчаянным островам, где «волен раб и слаб злодей», где «жизнь не понукает смерть» и куда «ползком, если стерегут, / в мечтах, если силы нет: / – О, только б на борт попасть! – / не сходит молитва с губ»? Куда исход? В пропасти отчаяния и добровольного прыжка «во все тяжкие»? В потаённые бездны человеческой совести? В дремучие чащи не желающих думать и упорно молчащих? В сон длиною в жизнь? Или в мечты и надежды на чудо?

А может, это кораблик русской души, блуждающий по реке Истории в поисках надёжной пристани? Тогда это и наш кораблик, и жив он во все времена, битком набит отчаявшимися и отчаянными, надеющимися и мечтающими, пропавшими и пропадающими, грешными и исстрадавшимися… И пустил этот славный пароходик по реке Поэзии наш с вами современник, оренбургский поэт Павел Рыков ещё в 70-е годы XX века, вот только писал он свою поэму вплоть до 2005-го года, когда окончательно изжил себя прежний отрезок Истории и начался совсем новый этап.

Звуковой регистр поэмы – пожалуй, эпичный, былинный и песенный, идущий от русского фольклора и, тем не менее, вполне вписывающийся и в лесенку Маяковского, и в отдающую эхом расстрелов соцавангардную, рубленую исповедь палача, и в пропитанный пивным запахом речитатив портовых работников и литсоглядатаев. А лирика – тонкая, нежная, ранимая, передающая самые глубинные и потаённые оттенки чувств – настолько современна, что с лихвой наполняет собой реку слёз, впадающую в живой и вечно грядущий океан не сбывшейся любви. Мы с вами – тоже пассажиры и пассажирочки невидимого кораблика или просто живём на берегу, мимо которого он плывёт в вечность, и до нас долетает «Отвальная» и «Матросская» песенки, «Капитанские припевки», «Кочегарская застольная», «Разговор с доброжелателем», «Вопль воинствующего атеиста» и «Безбожная молитва»… А диалог прощающихся навсегда влюблённых из Нескучного сада – вершина современной любовной лирики, он и без музыки звучит словно мелодия сердец и чем-то напоминает «Юнону и Авось»:

– Позабудь обо мне.

– Я тебя позабуду – не бойся.

– Как же мне не бояться!

– Закончилось время любви.

–  Всё имеет конец?

– Да, такое печальное свойство…

– Ты не вспомнишь меня?

– Ты меня никогда не зови!

И плачущий по ушедшей от него платиновой блондинке парень – он тоже из нашей, современной среды, и многим из нас дано было понять:

 

Потерявши, уговариваешь себя, утешаешь:

Мол, это ли самая ценная из потерь?

Так себе… волос. И чего ты, дурашка, страдаешь?

Платина – всего лишь образ,

Воображенье, метафора, ну а теперь

И вовсе –  химия да мастерство куафера.

Это фен да краска, это химера,

Фата-моргана, виденье, мираж…

И платина твоих волос, любимая,

Вчера почти что богохранимая, –

Всего лишь воспоминание, некий пассаж…

Тем более что она добыта

Не во глубине сибирских руд, а  в Доме Быта,

По вполне доступной цене.

Доступна всем. А не только мне.

 

Этот неравномерный ритм, то раскачивающиеся, то, наоборот, укороченные строки, акцентный характер стиха, многообразие способов рифмовки, удивительные сращения («Мимо Соборов-царь-пушек-торжественных-залов, мимо Культуры-и-отдыха», «Три-господа-бога-мать» – т.н. голофразисы) – всё говорит о предельно современном мастерстве Павла Рыкова, и всё же главное достоинство его «Отчаянных островов» – всенародность. Вы и сами можете в этом убедиться.

 

Красота слова в поэме «Отчаянные острова» уникальна. У каждого персонажа – своя интонация и лексика, своё настроение и образ мысли. Вот «Отвальная песенка», но даже если бы и не было обо всём говорящих первых предложений

 

Прости, прощай моя деревня,

Прости, прощай моя Москва.

Я расстаюся с разлюбезной,

Порвалось сердце пополам, –

 

уже по самим густым, махровым штампам народных «страданий» и полной нестыковке парных, но не зарифмованных строк понятно, что поют её свежие, недавние «москвичи» из подмосковных деревень.

 

А я, коварной, ей не верю,

У ней пунцовые уста.

Она забыть уже забыла,

Что значит лютая любовь.

 

Она другому строит глазки,

А я не в силах разлюбить.

Зачем, зачем ты, путь-дорога,

Меня с собою увела!

 

Это неуклюже, смешно и в то же время до безумия искренне и душевно. Слушаешь, смеёшься и в то же время горячо сопереживаешь, остаться равнодушным совершенно невозможно. А сколько верного чутья и смелости в определении «лютая любовь»!

 

Журавли, отправляющиеся «за синь-море, окиян», служат такой же фольклорной отправной точкой для уже вполне современного, даже авангардного мотива «Пассажирочки». Скупые, лаконичные характеристики героини автором («Не выпуская из губ / сигареты  намокшей и скверной, / спиною прижавшись к стене в углу, / улыбается нервно», «Платьице, комочек цветов, плащик. / …Ах! – От поцелуйных оргий / не отмыть, не отполоскать!») звучат куда человечнее и добрее, чем преувеличенно восторженное, фальшивое восхищение купившего её вора в законе, грузина Георгия: «Венера!», «Крутобёдрая! Пенорождённая! Суламифь!». Недаром в повторении всей фразы в качестве рефрена от последнего слова осталась лишь последняя буква – и думайте что хотите.

 

Обещает зелёный «сурпрыз».

А если понравится – больше.

Так что трудись.

Поднесёт мандарин.

 

А этой пеннорожденной «…и» чужих липких рук не отмыть «ни кислотой, ни бритвою вкось и вкривь», и ей ещё придётся «как котёнка в помойном ведре, / ребятёнка…», и уже не надо обещанных райских островов – лишь бы дорогу найти домой, а не то что «путь, ведущий к добру», к чему призывает «исповедник, рассохшийся отче, / с бородою-лопатой».

Недаром и первая же по пути кораблика пристань называется «Гостиница Россия»:

 

Там навострили ухи

Крутые опера:

Не рвутся ль потаскухи

К клиентам в номера?

 

А потаскухи рвутся

И в телефон звонят.

Избавить от поллюций

Приезжего хотят.

 

Эти игривые колоритные словечки, нередко с простонародной окраской («ухи», «ляжут»), рассыпаны повсюду, придавая произведению характер уличного фольклора и отражая поистине весь народ, выступающий как действующее лицо поэмы.

 

Ужель, девчонок кроме,

Товара нет у вас?

 

Какая гонит сила

И кто поставил цель –

Славяночек в «России»

За деньги класть в постель? –

 

беспокоится судьбами соотечественниц поэт.

«Отчаянные острова» вообще можно считать социально-исторической поэмой, поскольку именно гражданственность и социальные вопросы дали старт её кораблику. Только выражаются эти вопросы не прямолинейно-назидательно, а в ряде исповедей-монологов, так сказать «песенок». Например, подслушанный автором разговор на пристани «Парк культуры и отдыха»: «Отдыхаем, братан! Мы ли не наработались? / На спине шкура клочьями пошла. / Как мы вьючились, корячились, уродовались!» – вздыхают в тесной длинной очереди работяги, согласные и на жигулёвское с прицепом (пиво + водка), лишь бы «высвободить нутрё». Это – предел их возможностей, а значит, и мечтаний (часто ли мечтают о несбыточном?). «А парторг, братан, всё обещает премию; / что, мол, настанут времена – недолго ждать» – вот только ждать пришлось долго. И, кроме вполне объективных исторических причин, для тяжёлого и бесплодного ожидания была (а, по-моему, и до сих пор есть) иная веская причина – хромающее государственное управление в сочетании с громоздкой и подкупной бюрократией и молчащим, на всё согласным народом.

 

Всё удушено, омертвячено.

Лишь у Мавзолея за часом час,

Карауля мумию, мальчики-истуканчики

Карабины вскидывают напоказ.

 

Показательно, что и песенки капитана, штурмана, матросов и кочегаров, везущих пассажиров на кораблике, – сплошной пофигизм, равнодушие и безответственность:

 

А душевные ваши раны… –

лево руля… или право –

всё же не пробоина в днище.

Есть верный способ – мочитесь

на свежее пепелище.

По ветру,  по ветру нос!

Полный вперёд! SOS!

 

Вот так – то ли лево руля,  то ли право, значения не имеет. Можно даже полный вперёд, неважно. И на ваши душевные раны никто не будет обращать внимания, поскольку вы – расходный материал. А в результате, конечно, «SOS!», чего иного и ожидать!

И никто не смел сказать о подступающей тьме, помня, что язык вырывают даже у колоколов. Вот отсюда так органично вписавшийся в поэму хор посаженных на кол и обезглавленных стрельцов – «сволота, босота да голь»:

 

Сколько нас по Руси? Не считано.

Сколько будет ещё? Не счесть.

Что людишек считать рачительно,

Если Цель у Державы есть!

 

Будем к цели спешить уверенно,

В лучезарность вперяя взгляд.

А людишки – да их немерянно!

В крайнем, бабы ещё родят.

 

Поднатужатся, поднапружатся,

Ноги в стороны разведут:

– Ну-ка, дитятко! Где ты тут?

Здесь  тебя во рекруты ждут.

Как тебе во потешных служится?

Спросят, всхлипнут, в делах закружатся.

Смотришь: вновь на сносях бредут.

 

О не считанных людских ресурсах, служащих государству разменной мелкой монетой («Мы всех вокруг распропобедили / и в своей правоте почти убедили», «В дальней Африке и крокодил / будет знать, сколь могучи советские братья»), говорится и в молитве на пристани «Минобороны СССР»:

 

И лейтенантам, что явь

И сны перепутали после контузии,

И лишённым руки и ноги,

И потерявшим в Афгане иллюзии,

Матерь Божия, помоги!

 

А молящемуся за них мёртвому рядовому из Воронежа, который просит у родителей прощения «за то, что их так огорчил и не вернулся на мамины пироги», вторят поля за Можайском, где «что ни поле – Бородино».

 

Сколько их? Не сочтёшь.

И зачем, коли списаны были в расход!

У победы своя арифметика хитрого свойства.

Это позже сказанья сплетут о геройстве

Коммунистов, что всюду вперёд.

 

А пока бесконечная казнь для родни:

– Мы безвестны.

Браточек, похорони!

 

Ополченье московское!

Побатальонно прошествует в рай

Сквозь Можай да пожары – беда, что не в ногу.

И доложат апостолы мудрому Богу:

– Вот Святые. Парад принимай.

 

Оттого и вылился из груди поэта отчаянный плач «Отчаянных островов», что нередко бессмысленно и бесславно гибли люди как в Российской империи, так и в Советском Союзе, гибли по халатности начальства, по недосмотру, по расхлябанности, а то и в политических целях. В этом плане очень характерна расстрельная «песенка» человека из органов:

 

Пуля и дымок, пуля и дымок…

Валится вражина с поганых ног.

А бывало, выкобенивался, куражился.

Каждое слово провожал харчком:

–Хык на вас, мы ли не ленинцы?

Я ли не ответственный, я ли не нарком?!

 

И даже панорама реки и отплывающего пароходика напоминает упоение чужими муками:

 

Только дребезги от фонарика

По воде, что рябит слегка,

Словно въехала в глаз очкарику

Со свинчаточкою рука.

 

«На представлении в доме, где стольких арестовал», чекист, сладострастно вспоминающий под художественный свист солиста, как он уводил на распыл «кремлёвских мечтателей» и «пухлявых наркомш», даже размягчившись от «комиков и вокала», не забывает о главной стратегической цели таких выступлений:

 

Так, ублажай же, ублажай, гражданин артист,

Поднимай у страны настроение,

Чтобы зал рукоплескал,

Двигаясь в правильном направлении.

В подвал.

 

Вводя в русло поэмы песенки, молитвы, мечтания и исповеди своих героев, Павел Рыков поднимается до обобщённой, кровоточащей ответственности каждого истинного, настоящего народного поэта – ответственности за свой народ в целом, и за убиенных, и за убийц. Именно от первого лица идёт речь в отрывке «К самому себе»:

 

Это я! О, Господи! Это я!

По дороге от Перекопа к Джанкою

Золотопогонную сволочь рублю на ходу,

И всё такое.

 

Не изнасилованные ещё дворяночки лепечут: «люблю»,

И серебряный век исторгает восторги и воспевает розы.

А я рукою в лайке вбиваю зелёную соплю

В красное месиво носа

Комсомолёночку на допросе.

 

Это я императорову дочку конвоирую до нужника.

А у неё, как у бабы моей, на бельё прикатило…

Это я – русский, о, Господи, вздёргиваю русского мужика,

Русского, Господи! Русского! Спаси и помилуй!

 

Вздёргиваю, вздыбливаю, стреляю… Во имя –  кто скажет? – чего.

Сильничаю, топчу, определяю врагом и изгоем.

Гноем напитанные слова обращу на того,

Кто не со мною…

 

Да можно ли считать поэму в самом деле социально-исторической, а не вечно-гражданственной, если это грозное, угрожающее «Кто не со мною…» характерно для человечества до сих пор, а для славян – и подавно! И сейчас принцип «Кто не со мною…» яростно исповедует батальон «Азов» и марширующие огненосные шествия по Крещатику.

И не вынужден ли был поистине народный поэт брать на себя ответственность за братьев («Я  душу свою, как рубаху, от ворота до пупа разодрав, / на вопрос Твой про Авеля повторяю ответы Каина»), когда весь народ молчал, как рыба об лёд: «И что тут виною: ночной ли покров, / или глаукома души, привыкшей беспечно / взирать и не видеть, спать, не смыкая глаз, / делать вид, что бодрствуешь, пребывая в успенье?», «И страну не мучает ни один вопрос. Даже  по поводу секса», «Ах, рыбка золотая! / Ах, шпротный, тесный строй! / Ах, Партия родная, / хоть в ж..у за тобой!», «Потому, что ты трус, потому что ты – раб, / ты – в плену у безвременья. / Разве у Бога отмолишь / грех молчания, если родную страну / рвут на части?» – и не на части ли продолжают её рвать на наших глазах? А мы молчим, и ещё молчим, и опять молчим. Изо всех сил. Только и слышится, что вопли воинствующих атеистов:

 

Древняя благодать.

Нам её не узнать.

Иноязычны  нам

«Троица», «Валаам»!

 

Нет, это не Русь, это – сон.

Да и не сон, а скорее, обморок, морок или, в крайности, самообман.

А потому – наливайте в стакан!

И хватит отчаиваться и горевать.

Так, и разэдак, и в перемать!

 

Да ещё услужливо шепелявящие под ухом, змеино-предупредительные советы доброжелателей:

 

– Сколько вокруг да рядом

Истинно добрых дел!

Там – транспарант нарядный,

Тут – паровоз запыхтел.

Здесь – под бревно подставил

Плечи любимый вождь,

А по озимым вдарил

Крупный весенний дождь.

А мужики и бабы

Ситчиком запаслись.

Ты же – одни ухабы,

Ямы да скользь, да слизь…

Помилосердствуй, братец,

Да поддержи мечту.

А то ты всё некстати.

 

– Понял. Молчу. Учту.

 

Всё «учёл» в своей народной поэме Павел Рыков, голос каждого донесён в его подлинной интонации. Мы слышим самих себя – ещё тех, не столь давних, которые только готовятся раскровянить да раскромсать единую страну, мы – её «русские берега», «пригородов отрыжка, улиц обрывки»…

 

И тьма эта, как из Орды татары,

Подступает крадучись, не спеша.

Темники ордынские: гайдары да гейдары

Проверяют ногтём остриё ножа.

 

Всё, что собиралось, да по крупиночке,

Всё будет пущено под нож.

Сколько будет пролито кровушки, кровиночки –

Мерой ли измеришь, счётом ли сочтёшь!

 

Да, ты, рушащий и оскверняющий солдатские могилы и памятники «оккупантов» (твоих собственных освободителей), – ты тоже темник ордынский! И ты, приветствующий санкции против своей родной страны и видящий в неё только уродство и бескультурье, – темник ордынский! И ты, шкодливо замышляющий, где бы ещё оторвать от неё кусочек, думающий, не стать ли гетманом всея Кубани, или ханом всея Сибири, или президентом Дальнего Востока, – темник ордынский! Всё это ничуть не лучше, чем насильно навязываемый интернационализм «сверху», когда он ещё не успел вырасти и расцвести внутри:

 

А дальше: страна и страна, и страна!

И так – до самых до окраин.

Во всем мире такая одна,

Где каждый друг другу равен.

Где, умиляясь, всхлипывает латыш:

– Ах, ты мой киргизёночек! Ах, малыш!

Как тебя не хватает на узеньких улочках Риги!

 

Смута. Тьма. Непонимание, чего ждать, куда идти. И в этой непроглядной, «кромешной» тьме страшного, затянувшегося периода «междуцарствия» или «Руины», продлившейся все девяностые, плоды которого достались в наследство нынешнему руководству, в этой тьме одно спасало и грело душу – надежда на нашу выносливость.

 

А это и правда – Россия.

Глянь: былинка в заснеженном поле –

ну, чем не былинная Русь?

Её запуржит,

закружит, завьюжит, пронзит окаянная стужа.

Ей бы скукожиться да застенать: «Боюсь»,

да сгинуть – чего же боле!

Но это – Россия.

Пристало ли ей пропадать?

 

И ещё – вера в наших матерей и бабушек, молитвою спасающих нас даже из преисподней, даже если молитва и сама уже – за вратами Небесного Царствия.

 

Где ты, бабушка?

В Чертогах Божьих, может статься.

В беленьком платочке

ты Христа пришла молить

за меня, за грешного,

что прочно овладел наукой сомневаться

и смеялся над наукою любить.

 

Эти «Ночные сомнения» настолько глубинно-философские, выражающие сокровенный язык души как тайну не сего мира, что я бы назвала их космическими.

 

Всё ночь да ночь. Над головой

колючие буравчики созвездий.

Зачем они тебе, твоей душе?

Ужель ты мнишь, что для твоих мечтаний?

И всё, что есть вокруг, то – для тебя?

И от тебя – начало всех отсчётов?

 

Белые стихи «Ночных сомнений» уже сами по себе звучат необычно, а когда их тема – смысл жизни человеческой и попытка познать себя – такая поэзия, несомненно, впечатывается в душу свежо и чётко, заставляя и тебя самого задуматься, нужно ли «пройти свой путь, своей не зная цели» – или стоит вглядеться в «свет звезды погибшей», во все эти образы, поочерёдно всплывающие при плавании кораблика, понять и осмыслить их путь и жизненный урок?

 

Ливнем ли весенним, яблоневым ли лепестком,

Лепетом ли младенческим, любовным ли восторгом,

Громом ли небесным, безмолвным ли тростником –

Мы возвращается к своим истокам.

 

Эта река времён, по которой кораблик спешит в океан не сбывшейся любви, и есть наш исток, к культуре которого мы припадаем как к основе бытия, в историю которого вглядываемся, познавая своих прадедов, а значит, и себя самих. «Ли-ло-ла-ле-лю» рыковских ливней и громов, объятий и прощаний, молчаний и плача, его безудержные, экспрессивные интонации, взятые с самого дна русской, славянской души, его огром национальных обобщений через отдельные характерные судьбы, огром, дорастающий до выражения нации в целом, – небывалый вклад в современную русскую поэзию, да и в поэзию мировую, поскольку лишь такие, глубоко национальные, литературные явления и способны донести до мира самую суть народа – так, как, например, выразили своих соотечественников шотландец Бёрнс и японец Басё.

 

Молись молитвой без слов,

Душой припадай к милосердью её и силе:

– Укрой меня, набрось на меня свой Покров,

Пресвятая Матерь моя – Россия!

 

Это ли не эпос? Это ли не самое важное для человека, когда он «одолел желание ничего не желать», «одолел бессмысленную войну», «одолел науку жить, а не умирать»? Бессмысленность любых гражданских войн, впрочем, как и социальной пассивности, доходящей до ничего-не-желания, чётко вырисовывается перед нами, когда мы глядим на плавание пароходика в кромешной тьме «Руины». Если же отринем от себя уроки сего плавания, откажемся от исторической преемственности и от степени родства самого понятия «славянство», не услышим и последнего гудка пароходика.

 

О чужой ли беде и нам ли

Сокрушаться, когда беда?

 

Перед каждым она маячит

И для каждого слезы льёт.

А кораблик спешит. И значит,

Никого она не обойдёт.

 

Поэма – плач по нашей не сбывшейся любви друг к другу, по отчуждению и равнодушию душ, плывущих  на одном кораблике, но не желающих разделять общую ответственность, пытающихся выворотить руль каждый в свою сторону, то вправо, то влево, то полный вперёд на скалы крутой независимости, демократии и свободы. Где же наше славянское, идущее от Христа «положим душу за други своя»? Не нужны мы друг другу. Оттого столько отчаявшихся и исстрадавшихся на кораблике явной, открытой нелюбви, где герои только мечтают о счастье, а понять его в смысле «возлюби другого как самого себя» смогли только бабушки с подорожником да солдаты, отдавшие жизни за нас. Доказывать свою правоту и свою особую правду всегда было легче, чем увидеть то общее, что есть за каждой правдой, попытаться понять и пролить хоть каплю любви тем, кто составлял с тобой единый народ.

 

А мощному кораблю прекрасной Поэзии Павла Рыкова хочется пожелать долгого и счастливого плавания и бесчисленных пристаней читательских душ!